Виктор Вольский
Пора начать, е...на мать, умом Россию понимать
«Народ, недовольный настоящим, тешится
иллюзиями своей былой или грядущей славы».
(Эдвард Гиббон «История упадка и
Разрушения Великой Римской империи»)
«Россия – это загадка, обернутая тайной и помещенная внутри головоломки», – провозгласил обожавший парадоксальные изречения Уинстон Черчилль. Ему вторят и многие другие западные люди, опускающие руки перед великой загадкой русской души. Ну, на то они и наивные иностранцы, какой с них спрос? Однако и русские мыслители недалеко от них ушли; все как один сокрушаются по поводу загадочности русской души. Да, самодовольно соглашаются россияне, мы очень загадочные, и чрезвычайно гордятся своей уникальностью, не уставая повторять знаменитые строки Федора Ивановича Тютчева о том, что «умом Россию не понять». А, собственно говоря, почему? Не последовать ли рекомендации Юза Алешковского, который уже в наше время матерно посоветовал «умом Россию понимать»?
Ключ к загадке русской души я обнаружил в эссе знаменитого английского философа российского происхождения сэра Исайи Берлина под названием The Bent Twig: On the Rise of Nationalism («Отогнутая ветка: о росте национализма»). Метафора ветки, которая бьет тем сильнее, чем дальше ее отгибают, была позаимствована автором эссе у великого немецкого поэта и драматурга Фридриха Шиллера.
К началу XIX столетия Германию захлестнула волна национализма, истоки которого восходили к теории выдающегося поэта и философа Иоганна Готфрида Гердера (1744-1803). Гердер считал, что одной из основных потребностей человека, столь же стихийной и инстинктивной, как потребность в еде, продлении рода и общении, является стремление принадлежать к какой-то социальной общности. Иллюстрируя свою мысль на множестве исторических и психологических примеров, немецкий философ утверждал, что каждое человеческое сообщество обладает своей уникальной формой и характером. Его члены рождаются в русле определенной традиции, которая направляет их психическое и физическое развитие в неменьшей степени, чем идеи.
Жизнь и деятельность каждого отдельного сообщества и в конечном итоге макросообщества – нации – повинуется определенным историческим закономерностям. Коллективный гений немецкого народа, особенности его быта и общественного существования, нашедшие выражение в его специфических мифах и легендах, балладах и исторических хрониках, отразились в стиле лютеровской Библии, в ремеслах и народных поделках, в образах и категориях мысли. Немецкая архитектура или музыка специфичны для Германии в такой же мере, как немецкая кухня и одежда, учил Гердер.
Из этого он сделал вывод, что устои и традиции, формы жизни, искусство и идеи самоценны именно в силу своей специфики, как нечто присущее только местной, региональной, национальной жизни, а отнюдь не как выражение универсальных принципов, не привязанных к определенному времени и месту, одинаково приложимых ко всем индивидуумам и обществам, как считали французские просветители.
Для того чтобы по-настоящему понять и прочувствовать Библию, необходимо силой воображения проникнуть в психологию иудейских пастухов первобытной эры; для того, чтобы во всей полноте познать смысл скандинавских саг, нужно поставить себя на место северных варваров, отчаянно сражающихся со свирепыми стихиями. Все ценное – уникально и неповторимо. Вот почему ссылка и остракизм – такое действенное и тяжкое наказание, вот почему ностальгия сопряжена с такими мучительными переживаниями.
Гердер и его школа исповедовали принцип мирного сосуществования разных культур и форм бытия. Однако в результате острой негативной реакции немецкого народа на французские революционные влияния и наполеоновские завоевательные походы культурная и духовная автономия, которую отстаивал Гердер, приняла форму агрессивного националистического самоутверждения.
Но почему национализм дал столь яркую вспышку именно в Германии (вернее, в германских землях, ибо единое германское государство появилось лишь во второй половине XIX века усилиями Бисмарка)? Исайя Берлин связывает этот факт с тем, что три сотни немецких княжеств и курфюрстов, в массе своей карликовых, веками существовали на задворках Европы, эпоха Возрождения обошла их стороной.
Конец XVI столетия ознаменовался небывалым взлетом творческой активности во Франции, Англии, Испании, Нидерландах. Да и в Италии, где столетием ранее Ренессанс достиг невиданного расцвета, его импульс отнюдь не исчерпался. А тем временем германские города и княжества, в том числе и Священная Римская Империя, были погружены в спячку. В них царил дух глубокого провинциализма, творческое начало выражалось разве что в архитектуре и протестантской теологии. Еще больше углубила эту культурную пропасть чудовищная бойня Тридцатилетней войны, в результате которой было выбито две трети населения германских земель.
Сэр Исайя пишет: «Испытывать презрение или надменное снисхождение со стороны горделивых соседей представляет собой одно из самых тяжелых психологических переживаний, выпадающих на долю индивидуумов или народов. Обычной реакцией в таких случаях является патологическое преувеличение своих реальных или мнимых добродетелей вкупе с ненавистью и враждебностью к гордым, счастливым, удачливым». Именно такие чувства обуревали немцев по отношению к Западу, и в особенности к Франции, в XVIII веке.
В те времена Франция была безусловным политическим, культурным и военным гегемоном западного мира. Немцы тяжело переживали свой униженный и убогий статус, особенно жители родины Гердера – консервативной (не сказать косной), религиозной, экономически отсталой Восточной Пруссии, к тому же третируемые высокомерными французскими советниками, которыми наводнил свое правительство прусский король-франкофил Фридрих Великий.
Поначалу Франция вызывала у немцев восхищение, они пытались во всем подражать французским образцам, но фаза низкопоклонства перед западными соседями длилась недолго. Ощущение своей относительной отсталости, приниженности в сравнении с французами, демонстративно упивавшимися своим национальным и культурным превосходством, породило в германских землях чувство коллективного унижения, которое быстро переросло в негодование и враждебность – симптомы уязвленной гордости. Их реакцию выразил Шиллер в метафоре, которую Исайя Берлин ввел в название своего эссе. В полном согласии с законом физики, провозглашающим, что сила действия равна силе противодействия, отогнутая ветка хлестнула назад.
Немцы наотрез отказались признать свою неполноценность и принялись деятельно искать – и находить – в себе качества, по которым они неизмеримо превосходили французских супостатов. У нас-де, у немцев, собственная гордость, у нас, у немцев, особенная стать. Нам присущи такие замечательные качества, как глубокая духовность, христианское смирение, неустанное стремление к истине, к простым, благородным и высоким ценностям. Что рядом с нами презренные, поверхностные материалисты, одержимым мечтами о земном благополучии, бессердечные и нравственно пустые французы?
Пусть себе эти тщеславные безбожники похваляются своим эфемерным величием, своим благополучием, пусть пускают миру пыль в глаза и предаются велеречивой болтовне в парижских салонах и бальных залах версальских дворцов. Какой прок от философов-атеистов или от гладких аббатов в шелковых сутанах, больше смахивающих на придворных щеголей, чем на служителей Бога? Разве они понимают истинную природу человека, его внутреннюю жизнь, его глубинные порывы, потребности его души? Им не дано воспарять на крыльях духа, они обречены вечно ползать во тьме и прахе.
Подобные настроения, достигшие особой остроты в годы национального сопротивления наполеоновской агрессии, стали прототипом реакции многих отсталых, эксплуатируемых, униженных наций, которые, остро страдая от сознания своей неполноценности, тешат себя воспоминаниями о реальных или воображаемых подвигах своих праотцев, мыслями о триумфах своей культуры или о завидных чертах своего национального характера.
«Те, кто не могут похвалиться значительными политическими, военными или экономическими достижениями, кто не в состоянии похвастаться великолепием своего искусства или величием своей философской мысли, – пишет Исайя Берлин, – ищут утешения и черпают силы в сознании богатства своей внутренней жизни и высокой духовности, не тронутой разлагающим влиянием власти и светской искушенности». Потому-то столь велика ценность подлинного или мнимого богатого исторического прошлого в глазах народов, придавленных сознанием своей неполноценности. Славное прошлое, в их представлении, сулит им еще более прекрасное будущее.
