Довольно долгое время мне как-то удавалось вообще не читать Достоевского. Я избегал его книг совершенно инстинктивно. Берёг себя. Успеется, дескать. Но вот однажды, по неосторожности, захватил с собой в дорогу томик рассказов Шукшина — известно, что чтение в дороге прекрасно спасает от скуки. И вот там-то я и нарвался на «Обиду»…
Этот рассказ — он ведь не совсем об обиде. Что — обида? Ну, колбаса любимая в магазине только что закончилась — зря прогулялся, обидно. Ну, пожадничал в своё время, и денежки твои пропали вместе с банком — обидно же. Ну, предал тебя человек, которого ты считал своим испытанным другом — очень обидно и досадно.
Ну, жена твоя не выдержала и ушла от тебя после двадцати лет семейной жизни, словно балласт какой сбросила — ужас как обидно… Но рассказ Шукшина «Обида» — он ведь не об обиде, хоть и называется так. Он — об унижении и о бессилии.Рассказ, как говорится, пронзительный, и написан он на надрыве. Интересно, что у Достоевского вторая часть «Братьев Карамазовых» открывается разделом (книгой), который называется коротко и ясно: «Надрывы». Именно там, в главе «Надрыв в гостиной» и в главе «Надрыв в избе», мы знакомимся с самой, вероятно, страшной историей во всём романе — историей Илюши Снегирёва. Где-то, в каком-то трактире, Митя Карамазов встретил отставного штабс-капитана Снегирёва.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Фёдорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице ещё долго вел, и, говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, ещё ребенок, увидав это, бежал всё подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись…
А все смеялись… Унижение уничтожает человека. Либо оно уничтожает его просто физически — вот как Илюшу в романе, либо оно уничтожает его нравственно: это когда человек перестаёт чувствовать своё унижение и не ощущает своей погибели, унижая другого.
Ибо, что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это только Бог один знает да я-с… Мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошёл-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его навеки-с, — горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву выразить, как пришибла его Илюшу «истина». — В тот самый день он у меня в лихорадке был-с, всю ночь бредил…
Да, «истина»… В наш высоконравственный и цивилизованный век чуть ли не дикостью кажется то, что некие люди предпочитали некогда получить пулю в лоб, нежели жить без такого эфемерного и старомодного понятия, как честь. Нет, правда: с жиру они там бесились, эти дворяне. Да наплевать на то, что о тебе подумают другие! Наплевать и растереть. Своя жизнь дороже… И невдомёк нам, убогим, что дело там вовсе было не во мнении других: чувство это, чувство чести и собственного достоинства, — оно ведь идёт изнутри, оно живёт в человеке. Или не живёт. Вот такая «истина»…
… Сашку вдруг изумило и то, что она, крохотуля, почему-то смолкала, когда он объяснялся с дядями и тётями, а начинала говорить лишь после того и говорила, что дяди и тёти — «похие», потому что нехорошо говорят с папой. Сашка взял девочку на руки, прижал к груди. Что-то вдруг аж слеза навернулась.
— Кроха ты моя… Неужели ты всё понимаешь?..
Как это ни странно, но дети понимают «всё» гораздо лучше взрослых. Рассказ Василия Шукшина страшен именно своей обыденностью, своей узнаваемостью. В нём ничего не придумано. Взрослые «дяди и тёти» давно уже свыклись с тем, что их детям ещё кажется невозможным.
А вот это — уже никакой не роман и никакой не рассказ. Вспоминает Анатолий Заболоцкий, оператор шукшинского фильма «Калина красная», столь же «надрывного», как и рассказ «Обида»:
Был вечер памяти Шукшина (в первый год после смерти) в кинотеатре «Уран» на Сретенке. Во вступительном слове Лев Аннинский высказал мысль, что Шукшин, сам будучи полуинтеллигентом, обрушился против интеллигенции. Из зала раздался громкий одинокий протест, что-то вроде того: «Сам ты полуинтеллигент!». Аннинский, прервавшись, попросил объявиться кричавшего. Тот простодушно встал. Часть зала и оратор потребовали выдворить нарушителя из зала. Тут же нашлись и исполнители. Вслед изгоняемому кричали: «Пьянь! Черносотенец!». Я сбоку бурчал Аннинскому: «Негоже изгонять беззащитного противника». Аннинский, без зачинного огня, докончил свое слово. (Вскоре Лев Аннинский стал главным шукшиноведом, сопровождая своими комментариями почти все, вышедшие после смерти, книги Шукшина)…
«Шукшин, сам будучи полуинтеллигентом, обрушился против интеллигенции». Очень интересная мысль… В рассказе Василия Шукшина мы встречаемся с неприметными продавщицами и с каким-то пенсионером в плаще. На вечере его памяти, очевидно, были куда более интеллигентные люди. «Тот простодушно встал… Вслед изгоняемому кричали: «Пьянь! Черносотенец!»…
А вот я, например, совсем даже не пьянь. Но почему же мне всегда бывает так неловко, когда меня называют интеллигентом?.. «Ведь мы же с вами интеллигентные люди, мать вашу так!..»
ВлВ