Теорию терапевтической общины я слышал столько раз, что могу
рассказывать спереди назад и задом наперед - и что человек должен
научиться жить в группе, прежде чем сможет функционировать в нормальном
обществе, и что группа в состоянии помочь ему, показывая, где у него
непорядок, и кто нормальный, а кто нет, общество само решает, а ты уж
изволь соответствовать.
новому больному, доктор сразу - на свою теорию, и поехали; только тут
он, кажется, и бывает главным, сам ведет собрание. Рассказывает, что
цель терапевтической общины - демократическое отделение, полностью
управляемое пациентами, их голосами, и стремится оно выпустить нас
обратно на улицу, во внешний мир, достойными гражданами. Всякое мелкое
недовольство, всякую жалобу, все, что тебе хотелось бы изменить, надо
высказывать перед группой и обсуждать, а не гноить в себе. И ты должен
чувствовать себя свободно среди окружающих до такой степени, чтобы без
утайки обсуждать эмоциональные проблемы с больными и медицинским
персоналом. Беседуйте, говорит он, обсуждайте, признавайтесь. А если
друг что-то сказал в обычном разговоре - запишите в вахтенный журнал,
чтобы знали врачи и сестры. Это не стук, как выражаются на жаргоне, это
помощь товарищу. Извлеките старые грехи на свет божий, чтобы омыться в
глазах людей. И участвуйте в групповом обсуждении. Помогите себе и
друзьям проникнуть в тайны подсознательного. От друзей не должно быть
секретов.
Кончает он обыкновенно тем, что их задача - сделать отделение
похожим на те свободные демократические места, где вы жили: пусть
внутренний мир станет масштабной моделью большого внешнего, куда в один
прекрасный день вам предстоит вернуться.
Он рассуждал бы, наверно, и дальше, но тут старшая сестра
обыкновенно его затыкает, среди молчания встает старик Пит, семафорит
своим помятым медным котелком и говорит всем, как он устал, а сестра
велит кому-нибудь успокоить его, чтобы можно было продолжать собрание.
Пита успокаивают, и собрание продолжается. Только однажды, один раз на
моей памяти, года четыре назад или пять, получилось не так. Доктор
кончил разливаться, и тут же сестра:
- Ну? Кто начнет? Открывайте ваши секреты.
Все острые впали в столбняк - двадцать минут она сидела молча
после этого вопроса, тихо, настороженно, как электрическая
сигнализация, дожидаясь, чтобы кто-нибудь начал рассказывать о себе.
Двадцать долгих минут комната была в тисках тишины, и оглушенные
пациенты сидели не шевелясь.
Когда прошло двадцать минут, она посмотрела на часы и сказала:
- Следует ли понять так, что среди вас нет человека, совершившего
поступок, в котором он никогда не признавался? - Она полезла в
корзинку за вахтенным журналом. - Сверимся с тем, что у нас записано?
Тут что-то сработало, какое-то акустическое устройство в стенах,
настроенное так, чтобы включаться, когда ее голос произнесет именно эти
слова. Острые напряглись. Рты у них раскрылись разом. Рыщущий ее взгляд
остановился на ближнем человеке у стены.
Он зашевелил губами:
- Я ограбил кассу на заправочной станции.
Она посмотрела на следующего.
- Я хотел затащить сестренку в постель.
Ее взгляд щелкнул по третьему; каждый из них дергался, как мишень
в тире.
- Я... Один раз... Хотел затащить в постель брата.
- В шесть лет я убил мою кошку. Господи, прости меня, я забил ее
камнями, а свалил на соседа.
- Я соврал, что только хотел. Я затащил сестру!
- И я тоже. И я тоже!
- И я! И я!
О таком она и мечтать не могла. Все кричали, старались
перещеголять друг друга, накручивали и накручивали, без удержу,
вываливали такое, что после этого в глаза друг другу стыдно смотреть.
Сестра кивала после каждой исповеди и говорила: да, да, да.
Тут поднялся старик Пит.
- Я устал! - Закричал он сильным, сердитым, медным голосом,
какого прежде не слышали.
Все смолкли. Им стало почему-то стыдно. Словно он произнес
что-то верное, стоящее, важное - и все их ребяческие выкрики показались
чепухой. Старшая сестра пришла в ярость. Она свирепо повернулась к
нему, улыбка ее стекала с подбородка: только-только дело пошло на
лад...
Кнн Кизи "Над кукушкиным гнездом"